- Его любят дети, а он любит бедных

Помнится, ходило по Москве пару лет назад странное, неопознанное существо без зубов и с рожками, завернутое в трухлявую шубку, состряпанную из неизвестного материала (возможно, мха). Существо проникало на некоторые демократичные показы мод (главным образом, всяких сумасшедших дизайнеров-авангардистов) и просилось попеть, заполняя паузы. Просто так — за бесплатно. Потом, под ошалелые взгляды понабежавших глазеть на чудо-юдо моделек, сворачивало свою шкурку в пакетик и сконфуженно кланялось. “Что это было?” — смотрели вслед дизайнеры. “Это? Шура из гей-клуба!” — ответствовали осведомленные, делая ударение на последнем слоге. Существо действительно обитало в закрытом гей-заведении, и все, кто слышал там песенки в его исполнении, не могли поверить, что это не “фирма”, не евро-данс, а свой мальчонка из города Новосибирска. Однажды в “голубой” клуб заглянули крутые дяди со звукозаписывающего лейбла иѕ Их с трудом оттуда выводили. Столь велико оказалось потрясение. Через пару месяцев появился первый альбом Шуры и знаменитый клип “Холодная луна”, отвергнутый центральными телеканалами из-за “аморальности”: плясок трансвеститов в компании Пани Брони — 80-летней авангардной рэйв-старушки — манекенщицы. “Ох уж эти его каблуки! И накрашенные глазки! И просвечивающее белье! Конечно, чесать по провинции его пускать нельзя — убьют на фиг гомофобы!” — кручинились кредитующие Шурика бизнес-дядьки и уже готовились подсчитывать убытки. Прошел год, страну накрыл финансовый кризис. Большие “звезды” стали отменять свои гастроли, с завистью глядя на беззубое существо, собирающее полные залы как ни в чем не бывало. Второй альбом Шуры разошелся в самый разгар кризиса неслыханным тиражом. Все перевернулось с ног на голову. Обижаемый, непризнаваемый, обвиняемый в “гомосексуалистских штучках” парнишка стал самым успешным, самым продаваемым артистом сезона. Непостижимо влияет кризис на вкусы народонаселения! Шурик, как водится, опоздал на назначенную встречу часа на два.

— Я из посольства. Представляешь, Капа, — визу в Париж не поставили! Должен был лететь завтра с друзьями на недельку. Первый раз за границу! Столько мороки было с загранпаспортом — еле сделал. С военкоматами утрясал проблемы — не хотели верить, что у меня для службы в армии здоровье слишком плохое. Утряс все — и вот!
— Сорвался отпуск?
— Да я и не особенно хотел. Работы столько, что пять дней просто жалко куда-то выбросить. Все забито под завязку концертами, наглухо расписано до конца года.
— Да? Откуда нынче прикатил-то?
— Из Саратова. Город чудный. Народ резвится-веселится вовсю.
— Что, люди в провинции на тебя адекватно стали реагировать?
— Сплошное: ах! Никаких инцидентов. Может, кого и смущает мой внешний вид, но я ухожу всегда с кучей надаренных игрушек и цветов. Сам удивляюсь, честно! Я повзрослел чуть-чуть за последнее время. На сцене выступаю в вещах из коллекции Жан-Поля Готье: в юбке, боди в обтяжку и в огромных ботинках. Нет больше рожек на голове, нет золотых каблуков — но шарм не пропал.
— Ты прям в юбке пляшешь? Не боишься запутаться и грохнуться?
— Нет, все затянуто плотненько. Ничего нигде не болтается. Удобно. Это мужская коллекция Готье — юбка для мужчин, все продумано.
— А зачем тебе закос под джентльмена-натурала в клипе “Отшумели летние дожди”? Пиджачок строгий, все дела? Кто-то давил на тебя, что ли?
— Ну, решили на контрастах поиграть немножко. Я хочу быть разным. Попробовал таким — теперь буду совсем другим. Но нравлюсь я себе таким, как на обложке первого альбома: весь в красных атласных одеждах, на огромных каблуках, с ярким макияжем.
— Когда мы договаривались о месте встречи, я предложила клуб “Хамелеон”. Для меня — в трех шагах от работы, ну а для тебя — местечко просто родное. Чуть ли не каждую ночь там тусуешься! Но ты там встречаться отказался! Что случилось: отрекаешься от “родины”? Ты ведь начинал именно в “голубых” заведениях.
— Я начинал там, где мне было легче, проще, где меня больше понимали — мой образ, имидж. Там, где люди более простые. А сейчас они для меня везде простые. В любых клубах я работаю: и по казино дорогим, и в гей-клубах тех же.
— То есть от гей-тусовки не отворачиваешься, не открещиваешься? Ведь эти люди тебе в свое время очень помогли подняться, пробиться?
— Гей-общественность? Никто меня не пропихивал никуда. Морально помогли и все — хлопали, веселились под мою музыку. Ну — советы кое-какие давали.
— А денежные знаки?
— Такого не было. От гей-общественности. Деньгами помогли мои люди из Новосибирска, моего города родного.
— Как там в Новосибирске: тяжело такому сугубому парню жилось-то?
— Как сказатьѕ Пел с 13 лет в ресторанах разных — репертуар “Ласкового мая”. Павел Есенин (мой нынешний композитор) свою группу в Новосибирске делал. Меня использовал на бэк-вокале чуть-чуть, так — подвякивать взял, не больше. Поскольку моя беззубость и шепелявость всех очень смущала. (Передние зубы Шурику выбили в глубоком детстве. —К.Д.) Смеялись вокруг: “Куда вы, батенька, полезли, в певцы? Але!” Потом Павел уехал на время во Франкфурт и вдруг прислал мне оттуда три песни: “Холодная луна”, “Порушка-Параня” и “Дон-дон-дон”. Чтоб их записать на студии в Твери, я продал две мамины шубы. Какая уж там волосатая рука с мешком! Потом стал за бесплатно петь эти песенки в Москве. Очень долго это длилось, пока познакомился с нужными людьми. В Новосибирске остались мама, бабушка, брат, собака и кошка. Они, конечно, не ожидали, что у меня что-то получится. Я всегда в семье не опорой был, а обузой. Родителей бесил бардак в моей жизни: хотели, чтоб куда-то поступил, занялся чем-то серьезным. А у меня таких мыслей сроду не было — поступать куда-то.
— Школу-то хоть закончил?
— Девочка моя, чего такие вопросы-то задаешь?
— Просто многие, как выясняется, и школу среднюю не заканчивали из артистов-то наших.
— Ну ты не выясняй до конца-то, имей совесть, Капа. Ну не закончил, не закончил я школу! И не считаю, что я теперь, мол, тупица. Я — не тупица: прибавлять-складывать, где надо, умею. А умножать-делить: у меня есть на это бухгалтер.
— Прям не знаю, поздравлять тебя теперь или сочувствовать! Ладно, давай про зубы твои многострадальные! Ведь если ты их себе сейчас вставишь — ты ведь все, не сможешь больше петь. Не потому, что “фишку” потеряешь — а просто все у тебя изменится.
— Ты права. Дикция, голос, тембр, интонация — все полетит.
— И что: беззубым теперь ходить до конца дней?
— Я собираюсь скоро сделать себе хорошую операцию у хорошего стоматолога. Все оставим как есть, но сделаем красиво.
— То есть будешь светить большой щербиной?
— Промежуток должен быть. Тяжело мне, конечно, петь. Бывает, запишешься и сам не разберешь — чего там получилось.
— А мне вот нравится, как это у тебя выходит: “Только нам двоим неба шинева”! Ну, то есть — синева. Прикольно!
— Конечно, подумаешь — шепелявость. Уж на других наших звезд посмотреть: зубы, может, у них и есть — так мозгов точно нету. Если уж они про “чашку кофею” распевают.
— Ну, у тебя тексты тоже не поэтические шедевры! А ты, кстати, знаешь, что больше всего тебя любят слушать дети?
— Я балдею. Приезжаешь в провинцию — полный зал одних детей. Каникулы, что ли? Все тянут ручки свои с игрушечками! Прям слезы наворачиваются. Странно, я в общем-то далеко не по-детски на сцене себя веду, и в такие вещицы одет — что детям это лучше бы и не видеть вовсе. Знаешь, как они меня называют: “Дядя, который поет дон-дон”.
— А знаешь, отчего это все? Ты для детей не человек, а гомоплюш: Чебурашка смешной, мультипликационный!
— Да, вот и мама мне говорит: клоун ты, и все! Ну и пусть — клоун! Цветной, нарядный! Кто-то считает меня злым. Но ведь если дети любят — значит, не такой я. Детей не проведешь.
— Кто тебя называет злым?
— Да спрашивают вон: эти ваши накрашенные глазки, торчащие рога, мимика противная. Но песни-то добрые.
— Я вот слышала, что твой прекрасный композитор, сделавший все хиты, Павел Есенин что-то с Димой Маликовым мутит нынче.
— Ну, сделал ему одну песню. Дай Бог. Я не думаю, что Паша меня бросит. Я дал ему силы, чтоб подняться в Москве после Новосибирска.
— Ну а если все-таки разбежитесь? Тебе не страшно, нет ощущения зависимости от его красивых, добрых песен?
— Немного есть. Но я не думаю, что Паша из-за этого будет наглеть и как-то меня шантажировать. На меня наезжать-то не надо — я очень вредный человек!
— Альбом последний — “Shura-2” — он тебе написал такой светлый, чувственный, такой весь пронизанный жаждой красивой, счастливой любвиѕ С любовью-то что? Все, как в песне, — “не верь слезам, все вернется”? После долгих, так сказать, ночей?
— Ну ты же знаешь, что это так!
— Откуда я знаю?
— Любовь мы ищем, девочка моя.
— Но ты хоть понял, кого тебе искать-то? Мужчину, женщину?
— Это я давно понял. Нужен добрый, отзывчивый человек. Вообще, конечно, все запутано, как, впрочем, и у всех. Но мы найдем, Капа, да? У реки два берега — выбирай!
— Это ты, извините, о чем? Я вот думаю иногда: может, и не стоит находить-то? В вечном поиске оно лучше пишется и поется?
— А живется-то как?! Хочется еще и попеть для любимого человека!
— Что за слова ты поставил на обложке альбома: “Поймите, я не хочу ничего плохого. Я хочу просто быть самим собой”? С чего бы это?
— После первых песен ко мне не очень было хорошее отношение народных масс. Вовсе не было гастролей по стадионам, а только клубы были. Да и там находились люди, которые не врубались, не любили песни мои. Как-то выплеснулись эти слова из меня.
— Тебя в чем-то упрекали?
— В моей ненатуральности, в аморальном поведении на сцене. В накрашенных глазках. Часто были гадости, грубости. Сейчас чего-то случилось с народом. Буквально за год. Пинали, пинали меня, насмехались — а тут вдруг полные стадионы и дети. И добрые слова от их матерей. Удивлен я!
— Может, это как раз плохо? В изысканных журналах тебя называли представителем элитной фрик-культуры?
— Что-что? Крик-культуры?
— Фрик. Фрики — такие как бы бесполые существа, населяющие техноклубы. Это целая эстетика.
— Пускай пишут. Мне-то что. Главное, чтоб люди билеты на концерты раскупали.
— Какой же ты циник. А знаешь: еще тебя с Борисом Моисеевым сопоставляют?
— Что, он такой же хороший певец, как я? Глупые люди. Если я и он пытаемся на сцене сделать настоящее шоу, поярче одеться, пошире улыбнуться и заставить улыбаться всех зрителей, не гнушаясь их сексуальной ориентации, ну и что? Меня еще знаешь, как называли: Пенкиным для бедных. Тот, мол, поет для элиты. А я — для шушеры. Лучше уж петь для бедных, их больше — вся Россия у нас бедная!
— Часто в жизни обидно бывает?
— Бывает. Подстраивают гадости. Обиднее всего, когда это делают те, кто знает тебя сто лет. Приехали тут из Новосибирска люди — хотят стать звездами. Я им помог, со всякими людьми свел, но мой аранжировщик отказался с их песнями заниматься. Они гадость затевают: вспоминают какие-то истории из моего детства, собирают какие-то фотографии — готовят компромат. Если б подумали, что им будет после того, как они в газеты это отнесут, — давно отсюда смотались бы.
— А что за компромат? По поводу твоей сексуальной ориентации, что ли?
— Может, это. Хотя кто что знает про мою сексуальную ориентацию по большому счету? Может, о глубоком детстве. Все же мы шалили, творили разные дела, понимаешь? Ладно, я не буду тебе рассказывать все до конца. Обидно, что родные люди могут так подставлять!
— Но ты, видать, парень мстительный, стервозный. А про истеричность твою настоящие легенды ходят. Чуть что — ты сразу визжать, как баба на пожаре?
— Если это “чуть” — никаких истерик нет. А вот если “что”! Например, батарейки к микрофону нет новой! Конечно, устрою — мало не покажется. Какое же это чуть, если микрофон после трех песен садится — я рву себе связки, ломаю голос? Или если на концерте не организуют мой отдых. А отдых для меня — это просто чай с лимоном и с медом. Минеральная вода без газов за сцену и маленькое полотенчико. И гримерка обязательно с душем. Если этого нет — будет громадная истерика, не спорю. Ведь я больше ничего не прошу, ни номеров “люкс”, ни “кадиллаков” к подъезду.
— Если забить на всякую мишуру — чего ты по-настоящему сейчас больше всего хочешь?
— Хочу домой. Надолго. Отдохнуть от всего этого. Для меня это ведь очень-очень резко за два-то года: стадионы эти с детьмиѕ У меня еще умерла собака: мама очень расстроена. А у бабушки день рожденияѕ Как раз и полечу вместо Парижа завтра домой! Правильно: все, что ни делается, — к лучшему. В Париж мы всегда слетать успеем, правильно? А вот к родителям можно и не успеть!